Баллада о Светлом Спасителе

Может близко, может быть далеко, может скоро, может никогда, может точно, может мимо срока приключалась та еще байда. Может сказка, может быть реальность, может ложь все, может не совсем, коль б не сказки этой актуальность – то по нраву была б она всем. Коль б не горечь, смешанная с медом, коль б не скрытый миру в ней укор, коль б не раны, залитые йодом, – в этой сказке мыслям есть простор.

Мы начнем ту сказку очень просто: за войной наступит скоро мир, и Спаситель маленького роста вновь придет на жизни новой пир. Будет мальчик с виду славный кроха, будет кроха с виду человек – разве, право, это так уж плохо, что он выбрал смутный этот век? И он умным вскоре будет назван, но ваш ум – ведь та еще беда, будет он разумным и проказным, ум умрет, но разум – никогда. Он учиться будет в вашей школе, он учиться будет у других – и расскажет вам о вашей роле, – вот об этом будет этот стих.

Мы расскажем выборе о смелом, мы расскажем духа о ночи, мы расскажем вам о мире сером, мрачном мире, жившем без свечи. Потекут слова наши рекою и прольются пламенем души, не оставив шансов для покоя даже в вечной мертвенной глуши. Лишь не скажем мы о духа славе, потому что как сказать о том? – коли сами то не испытали, жизнь для вас представится точь сном.

Коли нет в сердцах тех устремленья, коли разум был сражен умом, коль ваш дух не знает вдохновенья – не найти вам свет в себе самом. Свет способен тьму всегда рассеять, лишь бы было то, чему гореть, всяк Спаситель свет умеет сеять, но не каждый будет то хотеть. И не всяк Спаситель вам поможет, и не всяк с собою поведет, и не всяк вам путь вперед проложит, зато всяк когда-нибудь умрет. Зато всяк когда-нибудь покинет этот мир и храм его забот… кто в себе Спасителя раз примет – никогда уже тот не умрет. Кто в себе найдет такие силы, чтоб себя спасти – затем других, тот достоин нашей грешной лиры – о таких о людях этот стих.

* * *

Был рожден который уж Спаситель, тихо рос, не ведая забот, счастья маме был еще даритель – но седьмой однажды стукнул год. Повели тогда его все в школу, посадили за какой-то стол, убедившись, что оковы впору, дали в руки пишущий прибор. И велели что-то там калякать, обязали буквы выводить… за окном была такая слякоть, как же тут чернила не пролить? Как же в них потом не измараться и соседа как не измарать, чтоб уроков после бы остаться те рисунки с парты убирать? Но пребудет живопись вся вечно, каждый штрих ее запечатлен, пусть жизнь парты хоть и быстротечна – срок рисунка после был продлен. Может быть, была учитель доброй иль не знала, что же тут сказать – парту ту сумела сделать пробной и иную после заказать.

Так шли дни, и все было спокойно, год прошел – и не было забот, рисовал он, право, недостойно, и другим делам пришел черед. Страшный враг, учитель физкультуры, в страшном гневе сразу на весь класс от своей широкой от натуры трояков наставил всем за раз. Он не знал, учитель этот строгий, про его закопанный талант, он художник вовсе не убогий – он оценок был себе гарант. Одноклассник каждый прослезился, ведь Спаситель сделал ему честь, неизвестно, как он то добился, – цифру «три» исправил он на «шесть». Это было лучше, чем «отлично», много лучше всяких «хорошо», было то кошерно и готично – и счастливым он из школы шел.

Ну а завтра… завтра наступило, и распят он был пред классом всем – по рукам учитель его била, то болезный, право ж, был размен. И тогда впервые осознал он, что же значит людям помогать, помощь стала подлинным кошмаром, и врагов он начал наживать. Страшный враг, учитель физкультуры – он не ведал, право, что творил, от своей спортивной от натуры друга он Спасителя побил. Низачто, а, может, и за что-то, но он сам не знал даже, за что, у него такая ведь работа – он спортсменов делает зато. Не остался друг в долгу нисколько, справедливость он восстановил, и уроков после крайне бойко стул ему седельный подпилил. Бедный враг, учитель физкультуры, он не понял даже, на что сел, от своей ранимой от натуры даже было чуть не заревел.

Но недолго классу был потехой, общий смех рукой остановил, этот стал жизни важной вехой, что ему Спаситель подарил. Стал тот день подобием допроса, стал тот день подобием суда, и совсем как будто бы без спроса повела Спасителя звезда.

Дева Маша – или же Мария – местной школы местная звезда, на него как будто бы на Вия показала пальчиком тогда.

«Это он, – она сказала, – сделал, это он один у нас такой, где-то спертым раньше белым мелом стих писал под школьной он доской. Это он назвал меня глупышкой, когда я стереть хотела то, и толстенной русского он книжкой в меня кинул просто ни за что. Это он углем писать придумал, это он измазал две доски, когда был однажды день угрюмым со своей он с легонькой руки. Это он на праздник спер все розы, заменив картинкой их своей, – и, объевшись будто бы глюкозой, говорил, картинка что живей. Это он зажечь пытался елку в нашем классе прямо в новый год, говоря, что мало в елке толку, но не каждый тут его поймет. Это он ту крысу на веревке положил пред входом в новый класс со словами, полными издевки: «В крысы год встречает она вас». Это он сказал, что я смешная и себя не знала никогда – но одна я умная такая, он невежей будет же всегда».

Ее видеть, право, надо было, ее слышать, Маши эту речь, так глазами всем она светила – что, казалось, может и поджечь. Умный враг, учитель физкультуры, доверял той девочке всегда, от своей доверчивой натуры он не знал всей правды никогда. И Спаситель был распят повторно, перед классом был по попе бит, было то противно и позорно, но судьба Спасителя хранит. Его друг тогда пред классом вышел, на себя вину свою принял, и в тот день, пожалуй, каждый слышал, как он Машу в фальши обвинял. Обвинил учителя он злого, что тот верит клеветным словам, и сказал, что, право ж, то не ново, что никто не судит по делам. Грустный враг, учитель физкультуры, он не знал, что даже и сказать, от своей смущенной от натуры он забыл другого наказать. Он просил в тот день у них прощенья, перед классом всем то попросил, и с святого их «благословенья» даже сам площадку всю помыл.

С того дня Спаситель стал героем и святым он мучеником стал, но, друзья, от вас сие не скроем – лет за десять сан его достал. Разве в сане, право, люди дело, разве нужен он, чтобы спасать? Назовем Спасителем мы смело лишь того, на сан кто смог нассать. Только тот, отбросил кто медали, только тот, кто начал помогать низачто, за что-бы-им-не-дали, только тот не будет почивать. Не уснет он от хвалебных песен, и его ты не боготвори, целый мир подобным будет тесен, ведь огонь живет у них в крови.

Наш Спаситель вырос вскоре тоже и прошел в последний даже класс, быть героем долго ведь негоже, быть героем стоит лишь на час. Было много разных столкновений, было много страннейших забот… в институт, вперед, без сожалений, наш Спаситель скоро уж пойдет. Он познал, что может сделать слово, понял он, что слово словно меч. Может, что сражение не ново – словом будет головы он сечь.

Десять лет каких-то миновало, десять лет упорства и труда… что с друзьями школьными уж стало – не узнает, может, никогда. Может, кто-то стал еще любимей, хоть один, возможно, и расцвел, и один, быть может, выпал в иней, и ушел уж кто-то на костер. И, возможно, кто-то стал мудрее, и, быть может, кто-то стал живей, кто-то жить торопится скорее, кто-то жить старается правей. Сделал он, что было в его силах, – и он спас от глупости себя, и мочил он сам себя в сортирах, чтоб пройти страдания поля. Чтобы выйти к мудрости и свету, и пройти пустыню под дождем, полюбить, быть может, всю планету, и познать, что вечно мы живем.

* * *

И пришло то время золотое, в институт Спаситель поступил – слово разума, до мудрости простое, многим он в те годы подарил. Пять лишь лет – но шли они, как вечность, пять лишь лет – им не было конца… подарили годы те беспечность для младого жизни сорванца.

Его группа очень была милой, его группе было невдомек, что своей тревожащею лирой он врагов внимание привлек. И враги внезапно появлялись, вылезали всяких из щелей, и к словам его они цеплялись, рот закрыть пытались поскорей.

Первый враг довольно был разумным, наизусть все лекции читал, и язык его был не заумным – но однажды он его достал. Вопрошал, что было то впервые, изобрел кто первым в мире лук? На вопросы эти на простые ни один в ответ не издал звук. И Спаситель, встав, тогда ответил, и вопрос он задал на вопрос – кто же лук впервые тот приметил, до ученых кто тот лук донес? Кто тот лук, единственный, наверное, откопал каких-то средь руин, и зачем, послушно и примерно, во всем мире лук тот был один? Что считать уже возможно луком – всяк ли палку с нитью поперек? – так своим беспечным гласа звуком он врага внимание привлек. И не знал тот враг, что и ответить, он не знал, что стоит отвечать, и вопрос он, словно не заметив, стал под нос опять себе бурчать. Перешел затем к другой он теме и вопросов уж не задавал, а затем большой на перемене он рукой Спасителя позвал. Что-то он сказал ему про факты, он сказал – «так принято считать», он сказал – «не строй мне здесь теракты, тебе лучше будет помолчать».

Это был, пожалуй, первый опыт – и был разум фактом побежден, но сомнений факт родил тот ропот, для сомнений он ведь был рожден. И не стал Спаситель больше спорить – ему лучше было помолчать, он шпаргалки стал тогда готовить, чтобы «факты» те не изучать. И он факты выдал на «отлично», рассказал все факты он на «пять», и держался с виду он прилично – только разум стал его кричать.

Этот крик, рожденный лишь однажды, до сих пор как будто не замолк – это крик, кричит которым каждый, но не каждый знает в этом толк. И кричал он, сам того не зная, и с глупцами спорил до конца, и мочил невежество без края он вопросов пулей из свинца. Тем снискал тернарную он славу – и для первых он занудой стал, для вторых пришелся он по нраву, а до третьих просто не достал. Он спасал вторых от предрассудков, и спасал от гнева первых он, – но в году так, право, мало суток, да и треть ушла из них на сон.

Жизнь текла – он взрослым становился, годы шли – и вот он возмужал, но любви студенток не добился, никогда хотя не обижал. Он всегда к ним был неравнодушен, не всегда то, впрочем, говоря –– но зачем таким он был им нужен? – им ты дай звериного царя. Им ты дай подобного герою, им ты дай подобного горе, лишь один процент – возможно, с горю, – об ином мечтают о царе. Но держался, впрочем, он достойно, отвержения молча проживал, только сердце билось беспокойно – его случай странный поджидал.

К ним пришла учитель черноока о культуре речь свою вести, и была она так одинока… он ее тогда решил спасти. Каждый день вещала она скромно, после пар тихонько уходя, улыбалась, правда, лишь истомно – но не ждав звериного царя. И он стал на парах с ней общаться, и вопросы чаще задавать, и в журнале сам стал отмечаться, и всю боль былую забывать. И однажды он ее дождался, и вопросом он остановил, до ладошки вмиг ее добрался, розу ей в тот день он подарил. Расцвела тогда она в улыбке, отвечав «спасибо» за цветок – этот мост симпатий страшно зыбкий в тот же день свой первый дал росток. А потом вновь были ее пары, а потом не стало вновь забот, чувств всех прошлых кончились кошмары – им любви дарован целый год. Провожал ее он после лекций, и теперь она его ждала – это было чувство без эрекций, да она и, впрочем, не дала. Ее часто в год тот потревожит этот разный статус их существ… ей в любви Спаситель да поможет и не будет с ней ни капли черств. Год прошел, они затем расстались – так Господь, видать, благоволил, пусть ему студентки не достались – он хоть ей любовь свою дарил.

Год прошел, за ним прошли другие, и пришла пора писать диплом – времена то были золотые… но баллада, впрочем, не о том. Вся баллада наша о тех людях, тех разумных мира существах, коих жизнь однажды всех разбудит, не стесняясь в всяческих средствах.

И не знаем мы своих героев, и не знаем, живы ли они, их найти мы можем средь помоев, но внутри они уже цари. Лишь отбросив сон свой скоротечный сможем мы разумно дальше жить… сказ о жизни вечно бесконечный – но балладу жаждем завершить. Сколько можно, право, в самом деле, нам писать Спасителе о том, ведь иные светочи поспели… но оставим их мы на потом.

Вот мораль, примите ее скромно, она проще, дважды чем на два: коль вокруг по жизни твоей темно – свет в себе зажечь сумей сперва!

04.05.2008