Графоманы на бумаге.

Потомки подлой обезьяны,
с ума сойдя народы, страны — вокруг Садового Кольца
( эк, гонят бесы подлеца! )
все занято спортивным духом:
бежит собака и старуха.
Но чую: это сатана.

Как кто-то, где-то, коль не веришь,
орал в плебеях: «Хлеба, зрелищ!»
Потом все рухнуло нечисто,
и водят там теперь туристов.
Но что-то я не примечал,
чтоб их Вольтер шоссе бежал.
В трусах и майке бог Приап,
американский бог марксистов
сооблазняет глупых баб
и хилых телом коммунистов.

Нам все несносно в настоящем:
мы, православные, обрящем,
авось, и славу, и грехи
за христианские стихи — среди язычников российских,
кто молится на флаг английский.
Лафа! мои стихи не тронут
еврей под Лондона короной
с литкритик русских, полк журналов.
Бойцы у Розы белой, алой.

Но русский Бог своим духовным
дает что нужно каждый день:
в сени безлюдных деревень,
в райцентрах нищих, у окраин
провинциальных городишек
столичных нет реклам, афишек
евреев с русской ФИО.
Молчи, брат, русское село.

А гений — крест тяжел он смертным.
И как сказала Анна Керн,
он не бытует у богем:
непониманье, вой зоил
и одиночество кругом.
Лишь лед Олимпа под крылом.
Безлюдье тысяч графоманов.
Не Кипр с Хургадой, не Нью-Йорк.
Литературный жуткий морг.

Где вытирает о штаны
литературный критик скальпель:
— Зоилам всяким мы нужны!
Блювштейн, Кацман и Гарфункель
да тетя Хая литжурналов,
где трансплантантов чемодан
везут в Израиль графоман.

Не лезь, где Истина сама:
здесь графоман сойдет с ума
от света, грохота и молний.
Притом что на святой бумаге
идет строка святых гармоний.
В земных закукленных стихах
одна лишь плоскость социализма,
тут верха нет, как нет и низа!
И бронепоезд в их судьбе
идет лишь с А до пункта Б…

Кути, патологоанатом,
в Москве, иль в Хайфе, иль в Париже.
Дымись, советский мирный атом,
на Припять и на пассатижи
в бассейнах русского Монако.
Тут нехристь без креста юнцы
сокрыта в яркие трусы…