Самая первая и настоящая

Как давно мы с тобою не виделись, милая Гретхен,
Что успели свой каменный лик поменять города
И теперь у меня, как у Маркса, усы, борода,
А давно ли, скажи, получали мы в школе отметки?

Две косички твои, как сейчас, в белых бантиках, помню
Острый носик, и смех колокольчиком звонким звенел,
Помню, фартук испачкал, и пальчики нежные мел,
И ещё эпизодов различных, наверное, сотню.

Помню губки надутые, полные детской обиды,
Что минуту могла продержаться, ну максимум пять
И поправив волосиков чёрных упрямую прядь,
Возвращала улыбкой черты себе прежнего вида.

Что за время волшебное было, не так ли, сорока?
Память в солнечных пятнах моя так, что больно глазам
И от сентиментальности выступить хочет слеза,
И почувствовал вновь я себя, как всегда, одиноко.

Убежали картинки и кадры волшебного фильма,
Годы школьные птицей навеки от нас унеслись
За небесную даль и куда-то за синюю высь,
Но одно несомненно и точно теперь уже ,– мимо

Память вновь будоражит во мне негативные кадры,
Но не вижу я в них, к сожалению, светлых тонов –
Всё из дикостью жизни похабной навеянных снов,
Из которых невинен один, где читаю я Сартра.

Только детство, скажу тебе, в жизни чего-нибудь стоит,
Только там, вспоминая теперь, хоть немного живёшь
Остальное же, если признаться, так ломаный грош
И в сравнении с детством, мне кажется, нечто пустое.

Как чудесен тот мир и как сказочно светел и ярок,
Но дороги туда никому никогда не найти
Наши чёрными джунглями дней зарастают пути
В фантастический мир, где картины без грязных помарок.

то праздник души, что живёт где-то здесь, рядом с нами,
За тончайшей завесой частиц всевозможных полей –
Там Ассоль и по морю несётся на бриге к ней Грей,
И цветы, что несём мы к весеннему празднику маме.

Это время без слёз, не могу, хоть убей, вспоминать я
Неужели так тонок нейронов души моей слой…
Помню запах, когда перешли мы с тобою в шестой,
Кружевами обшитого нежного, лёгкого платья.

Не хочу задавать тебе, милая, глупых вопросов
Без того нам бывает всё ясно когда листопад,
Отцвели хризантемы и юности солнечный сад,
И поманит, наверное, вскорости пальчик курносой…

А потом расцвела ты, как дивная майская роза,
Что способен воспеть тебя был только сильный поэт…
Сколько горьких прошло с той поры, моя милая, лет
И колючая в сердце осталась от детства заноза.

А теперь я так стар, что узнать меня было бы трудно,
Но улыбка твоя говорит: «Да, но только не мне,
Бережёт и хранит память детства картины на дне,
Но тебя я узнала бы даже в толпе многолюдной.

Все мы с детства хотим показать себя чуточку старше,
Вот и ты, почему-то увидел в себе старика…
Без пощады куда-то уносит нас жизни река,
Но финал мне нисколько, скажу откровенно, не страшен.

Только дней не могу вспоминать я из детства без грусти,
Почему бы мне там не остаться навеки, скажи?!
И куда сумасшедшее время так быстро бежит,
Словно воды реки, устремляясь к какому-то устью.

Горек наш оказался, как видно, с тобою, напиток,
Беспощаден и лют к человеку безжалостный рок,
Ты несчастен по жизни, я знаю, как Байрон и Блок,
А моя пронеслась, как ужасная серия пыток.

Мне ведь тоже бывает не сладко от воспоминаний,
А у женщины слёзы чуть что, только волю им дай, –
Помнишь тот выпускной и последний с тобою наш май –
Мы ведь, вспомни, помешаны были тогда и на грани.

Разве можно, скажи мне, любить, как тогда мы любили?
Разве можно такое забыть если ты человек?
Всё осталось, поверь мне, в душе моей, милый, навек
И не годы не властны над этим, ни метры, ни мили.

Помнишь «Бэссаме» песню весеннюю нежности нашей?
Эта ночь на бульваре у моря и шелест волны
Даже звёзды и те, были, кажется, в нас влюблены
Мы же стали в ту ночь, я так думаю, чуточку старше».

Помню всё до мельчайших подробностей, милая Грета,
Помню запах волнующий нежных и трепетных рук,
Помню сердца предчувствия полный недоброго стук,
А затем одиночества полное страшного, лето.

И на этом печальном, как осень Вивальди, аккорде
Оборвалась любви нашей песня как крик журавля
И пронзённая звоном разбитого вдрызг хрусталя
По вселенной душа моя кровью испачкана бродит.

И не знаю, чего это нынче со мною творится
Ах, какая сегодня на сердце тяжёлая грусть
Я за тридевять царств согласился б сейчас, ну и пусть,
Улететь от раздумий тяжёлых, как вольная птица…

Тишина, только осень шуршала остатками листьев,
Небо лик омрачило предвестьем безудержных слёз
Словно нечто печальное там исполнял Берлиоз,
А природа в ином не нуждалась, как будто, солисте.

Тучи ниже спустились в надежде услышать хоть что-то,
Ртутный столбик стремился из колбочки вырваться вон
Ухо еле ловило в тиши гипертоников стон,
А в пространстве избыток был явный молекул азота.

В гуще воздуха плавали низко вечерние птицы,
Надвигавшийся сумрак у города клянчил огня,
И невидимой кистью, водя, уходящего дня,
Всё окрашивал в серый колор, не взирая на лица.

И казалось, что эти, на синей скамеечке двое
Персонажи, сошедшие с чьей-то картины, холста
Эта пластика рук, выражение глаз и уста
Из числа несравненных шедевров казались мне, Гойи.

Я невольным свидетелем этого был разговора
Сколько было трагических нот в этих двух голосах
И тоски безысходной в подёрнутых влагой глазах,
Что терял временами я, кажется, точку опоры.

Всё казалось вокруг фантастическим и невозможным:
Эта женщина в чёрном с лицом неземной красоты,
С неизвестным мне запахом нежным живые цветы
И с идеей навязчивой о первобытном безбожье.

Он держал её руку и что-то шептал ей на ухо
Как признание нежное в первой любви малыша
И поднялись они со скамьи и пошли не спеша,
Только слово «люблю» донеслось мне случайно до слуха.

А потом всё исчезло, как всё исчезает когда-то,
Две фигурки, как тени из прошлого, двигались прочь,
И зашли незаметно, и спрятались плавно за ночь
Как за чёрной сутаной, из средневековья аббата.

23 апрель 2011