Горемычная я

— Инна и её раны —

Зализывала Инна раны
каким-то образом странным:
то пила, то ела,
то в окно пустое глядела.

А жизнь как-то не торопилась
отвечать на «Ты б отпустила!»
и не мучила ежедневно
своим временем верным.

Ведь лет было — середина.
Инна у неба просила:
нет и не смерти даже,
а чтоб старость была покраше.

Но с чего бы ей быть покраше,
когда юность босая машет,
а невесёлая зрелость
кивает на дом, там серость
и полный таз мыла:
«Ты не все углы перемыла!»

И этот круг бесконечный
раны её не залечит,
боли её не залижет.
Огонь в печурке всё ближе.

Кушай, Инна и пей,
нет судьбы добрей,
чем твоя одинокая,
такая, как яма, глубокая!

— Мальчики, которых не забуду —

Эти мальчики, смотрящие устало
на мои молчащие уста.
Я сегодня что-то не сказала?
Я наверно, просто молода!

Эти мальчики, смотрящие устало
на неповторимое чело.
Я всегда глядела, вроде, прямо.
А намедни просто понесло!

Эти мальчики. Нет, вас я не забуду!
Каждого в уме переберу.
И назло судьбе сильнее буду,
потому что мимо них пройду.

— То что я икона, не сознаюсь —

На меня, как на икону, не смотри.
У иконы много плесени внутри,
на иконе много гала-волокна.
Я такою никогда и не была.

Я такою (пыль сдувать) не стала,
прожила биллион лет — устала.
Вот, уставшая живу… нет, прорицаю:
что нас в будущем всех ждёт — не знаю.

Не смотри ты на меня, как на икону.
Я в мужской любви совсем не тону`,
не тону в руках, в губах — не надо.
Я и так сама себе — прохлада.

Прохлаждаюсь я голодная и злая,
всех бы на пути перекусала!
А на самом деле, улыбаюсь.
То что я икона, не сознаюсь.

Не сознаюсь я, что пыль с меня не сдули,
гала-волокно не натянули,
как простые нервные волокна.
Я устала, взгляд мой — поволока.

— Мои стихи и непродажные коровы —

На бумажные мосты
понавесили хвосты
непродажные коровы:
Сидоровы, Ивановы,
Петровы, Водкины, Зубковы.

Из-за этих то хвостов
треснул остов у мостов:
подкосились мосты,
и бумажные листы
полетели по ветру!

А через пару километров
камнем на воду упали
да плотинищею стали,
и стоит плотина та
непреклонна, как сама
природа!

И не было урода,
проходящего мимо,
не плюнувшего в плотину.

Вот сижу оплёвана,
нервная, не сломлена.
Хоть ложись, помирай
да коров хвосты считай:
Сидоровы, Ивановы,
Петровы, Водкины, Зубковы.

И хочется крикнуть в воздух:
— За что же меня этот остров
так не уважает:
стихи мои не читает?

— Плач девы красной —

«Что, дева красная, плачешь?»

— Злые недруги надругались.
Злые недруги надругались,
они со мной целовались.
Они со мной целовались,
а я была безучастная,
у меня ведь горе ненастное.
Горе такое большое,
всеобщее горе, людское:
то мор, то голод, то дети
не слушаются. И плети
даже не помогают.
Уж которые розги ломают
об граждан приставы эти!
А мы всё бродим, как йети,
и песни поём дурные.

«А недруги то холостые,
те, которые целовались?»

— Я с ними больше не знаюсь,
я им ничуть не верю.
Я открываю двери,
а там писем целая куча.
Как рассказать получше?
Каждый в тех письмах хочет
в ответ получить мой почерк
с коротким ответом «да».
Говорю себе: никогда
не пойду за недругов замуж!
Потому как в пропасти канут
все земные народы —
таков вердикт у природы!
И не надо меня жалеть,
на Луну хочу улететь.
Ходят слухи, там дети послушны
и приставы бродят ненужны.
А природа, так та — королева,
лунных жителей пожалела
и ни топит, ни мочит, ни жжёт,
а лелеет и бережёт!

«Ты б замуж пошла за меня?»

— А ты кто таков? Ну да.
«Беги тогда, девка, за мамкой,
пусть та приготовит санки.
Увезу я тебя на Чукотку.
А родителям вышлем фотку:
ваша дочь, куча внуков, хибара.
Чего ж ты хотела, родная?»

— Ой, ничего не хотела.
Это мамка кричит: «Перезрела!»
Увези меня, милый, отсюда,
клянусь, про Луну я забуду.
Приставы есть там?

«А как же!
У каждого галстук наглажен,
и ждут от тебя письма
с коротким ответом «да»!»

— То грязь на дворе, то простуда —

Когда ты одна,
а твоя квартира, как клетка,
то выйди на улицу, там ворон на ветке
в чёрный цвет разукрашен.
Нет, снаружи мир не менее страшен:
там на ветке синице
никак не сидится,
журавлю не летается,
убийцам не кается;
прошлое с будущим перемешалось,
настоящее не отзывалось,
а вокруг тишина.

Ты искала себя сама,
не находила.
В саму себя уходила,
зачем-то рыдала.
Чего тебе было мало?
Что пропало, то и пропало —
не подберёшь, не склеишь,
дыханьем не отогреешь.

Вот и ходи теперь с богом
всё одним и тем же порогом.
Ключ у тебя с собой,
им свою дверь закрой,
и дома сиди очень тихо:
не пролетит ли лихо,
ворон ли не прокарчет,
дитя ли где не заплачет?

Тебе нет до этого дела,
ты наружу выйти не захотела,
тебе мир за дверью так страшен,
в черно-белый цвет перекрашен.

Но выходить когда-нибудь, да придётся:
шаг-другой и нога разойдётся,
размашутся руки,
от величайшей скуки
раскричится голова,
и пошла, пошла, пошла
на «Вы» одна-одинёшенька!

* * *
Какая ж дева у нас хорошенькая
в пустой квартире томится.
Спи родная, пусть тебе снится
море, берег да оберег —
твой родной человек
и с ним любовь или дружба
(если он тебе нужен).

Что ж, выбор за ней иль за вами,
а я подожду, когда свалит
цвет черно-белый отсюда.
То грязь на дворе, то простуда.

— Десять тысяч некрасавцев —

Ой да на нашу раскрасавицу
10 тысяч некрасавцев найдется:
«Мы тебя не сделаем счастливой,
мы тебя не сделаем любимой,
а ежели чего, с тебя же спросим:
почему таки мы нехороши,
почему живем мы небогато,
и пошто у нас кривые хаты,
в рукомойниках вода зачем застыла?
Как же так, царя ты не побила,
и весь мир не превратила в остров,
на котором жить было бы просто!»

Я думала, гадала, сомневалась,
с некрасавцами своими соглашалась,
ну а согласившись, заболела,
заболев, плохую песню спела:
как жила я вовсе небогато,
не имея ни двора, ни хаты.
Кошка воду выпила с корыта.

Вот, сижу больная, неумыта,
а до царской доли не допрыгнуть,
остаётся лишь к забору липнуть
у себя на острове дремучем,
проволокой окутанным колючей.

Отвернулись 10 тысяч некрасавцев:
«Ладно, мы пошли, одна справляйся,
тебе не привыкать… ну, поправляйся!»

Мне не привыкать, я поправляюсь
и на острове своем одна справляюсь:
я медведям плакаться устала.
Села, встала, села, встала, села, встала
и пошла по замкнутому кругу —
ни невеста, ни жена и ни подруга.

— Песня плакательная про Любашу —

Как играла на дудочке
наша девочка Любочка,
наша девочка Любочка
играла на дудочке,
а за девочкой Любочкой
журавли да цапли,
и росинки капали.

«День, день, дребедень, —
пела, пела дудочка
в руках, губах у Людочки. —
Дзень, дзень!»
Через пень,
через пень и кочку.

— Ах ты, наша дочка,
куда ж ты побежала,
куда, куда позвала
журавлей да цапель?

— Я, отец, на паперть,
я, маманька, в монастырь,
мне бел свет уже не мил!

Пойдёт Люба умирать, умирать,
позабыв отца и мать,
а за нею журавли, журавли
всё: «Курлы, курлы, курлы.»

А за нею цапли:
«Не хотим на паперть,
не хотим в монастырь,
Люба, Люба, не ходи!»

Люба, Люба, Любушка
девушка голубушка,
брось проклятую дуду,
а то я с тобой пойду
в монастырь, на паперть.

Будет папа плакать,
начнёт мать по мне рыдать,
завалившись на кровать.

* * *
Не ходите вы туды,
куды богу нет пути,
куда нету ходу
даже пешеходу,
пешеходу смелому,
судьбу который делает
само-само-самостоятельно!

Какая у нас плакательная
песня получается.

Терпение кончается
у нашего народа:
«Иди за пешехода
ты, Любаша, замуж —
тридцать лет, пора уж!»

— Я одна с кошкой и чаем —

А дома одной
хоть волком вой!
Кабы не дела,
сошла б с ума.

Вот день прошёл, другой проходит,
ко мне никто не приходит,
щи, СМИ и кошка.
Повышиваю немножко:
в паутине всемирной запутаюсь —
от своих плейлисточков мучаюсь.

Вот и третий день прошёл,
никто в гости не пришёл,
телевизор, fасеbооk:
друг, друг, друг, друг —
у меня друзей
да с разных волостей!

Рада я друзьям, как дура!
Толстеет сидячи фигура,
жирнеет кошка.
Чай попью совсем немножко:
литр, два, три…
Женихи не подходи!

— Плакала девушка —

Плакала девушка горькими слезами:
мокрыми глазами, белыми словами
горю не поможешь, прошлое не сложишь:
«Ты меня не бросишь, ты меня не кинешь?»

Он уйдёт, не спросит, не кивнёт, не обнимет.
В его чёрную спину камень ты не кинешь:
«Ты меня не обманешь?»

Он тебя не обманет,
всё как было оставит:
все твои девичьи слёзы
под ноженьки себе бросит —
перешагнёт, растопчет.
Он ничего не хочет.

Плакала девушка горькими слезами,
белыми губами шептала:
«Как больно, будто мама
в детстве побила.»

— А мать тебя также любила?

— Хоронить или любить —

Не спешите меня хоронить:
положите на скатерть белую,
и не надо по мне скулить —
я для вас ничего не сделала.

Плачь, не плачь — не вырастут розы,
от рыданий завянет цвет.
Некрасиво мёртвую спрашивать:
«Любила кого или нет?»

Не люблю, не люблю, не любила,
только косами травы косила,
косищами травы косила,
никого о том не спросила.

Петлю скрутила, лежу,
никем из мужчин не спрошенная,
не встану теперь, не пойду —
я трава зелёная, скошенная.

Я бы так век лежала,
но собака мимо бежала,
мимо бежала да разбудила.
И во мне невиданна сила
(не снаружи) внутри раскрылась.
Люди добрые, я влюбилась!

А в кого и сама не знаю,
но по нему скучаю.
Встану, пойду с косою
по деревне, все двери открою
и найду его, хоть за печкой.

Сяду с ним на крылечко,
ни о чем он меня не спросит,
лишь косу стальную забросит
подальше куда-то, куда-то.
Я живая, я не виновата!

— Когда ветер на свете кончается —

Я на лодочке вдаль уплывала,
уплывала я вдаль и не знала,
что кончается ветер,
кончается ветер
на всём белом свете.

А когда ветер кончается,
никто на пути не встречается,
никто на пути и не встретится,
ведь лодка больше не вертится,
не вертится моя лодочка,
стоит, никуда не торопится.

А как стоя стоять устанет,
так потонет. Никто не узнает,
что плыла я по морю синему,
по попутному ветру сильному.

Но ветер на свете кончается.
Недолго осталось маяться,
недолго осталось мучиться.

Безветрие — не попутчица,
безветрие — бесприданница.
Вы не знали, а я изгнанница.

— Полетела б я душой до того света —

Заболела я душой, захворала:
не пила, не ела, не писала,
а пошла гулять по белу свету:
где добро живёт, а где и нету.

Заглядывала я в больные души,
нашептала слов в чужие уши;
в оголтелые глаза глядела,
ничегошеньки я в них не разглядела:
кому рубль, кому два, а кому надо
дом, дворец и сад с златой оградой.

Посмотрела, плюнула на это дело
и на родину родную полетела.
А на родине лебёдушки да утки,
серые дома и проститутки.

Разболелась телом, расхворалась:
о несбыточном каком-то размечталась:
полетела б я душой до того света,
но писала письма. Жду ответа.

— Горю, горю, догораю —

Говорило нам ярило:
«Не болтайте языком!»
Говорило мне ярило:
«Тебя запросто сожжём!»
На ярило ведь не накинешь узду.
Я сижу в сторонке и жду.

А дорогое ярило
меня вечным огнём накрыло:
«Гори, гори ярко,
моя ты Худоярка,
гори, гори страстно,
ведь лик твой распрекрасный
вовсе и не на беду
с собою в вечность унесу!»

Горю, горю, догораю,
и свято ведь знаю:
я одна была такая
с рожденья, что ли, неземная.

— Не давалось мне счастье —

Мне никак не давалось счастье,
я искала его, но «здрасьте»
говорили какие-то люди.
Мы этих людей забудем
и выстроим новое племя!

Я искала и бремя,
но никому нет дела
умерла я или сгорела.
А я в поиске билась:
на небе я или влюбилась?

«На небе, на небе счастье!»
Я и туда со стихами. Здрасьте!

— Поиски моей жизни —

Кто с ней был? Только море.
Кто с ней спал? Только лес,
да мистер Твистер, который
в старую книжку полез.

Мистер Твистер наденет
на бумагу перо
и сто точек наметит:
«………. Это её ремесло —
водить пером по бумаге,
расставляя на место слова.
И кто бы её не гладил,
у ней болит голова.»

Кто с ней был? Только море.
Кто с ней спал? Только лес.
Шли поиски моей жизни.
Ты ищи! Я пишу полонез.

— У меня умерла кошка —

Я скоро, конечно, стукну
по столу кулаком.
Всё что было со мною —
это лишь сон дурной.

Даже если любимая кошка
сегодня уже мертва,
я промолчу об этом,
потому что мои дела
никого не волнуют,
даже природу саму.
Спи моя кошка спокойно,
скоро и я усну.

Зачем мне рождение это
дало грудастую жизнь?
Некому грудь мою трогать,
и ты к ней не подходи!
Не подходи, я сегодня
очень серьёзно больна.
Боль от тебя. Боль от кошки.
Боль стучит кулаком. Не ушла.

— Жизнь на планете кипела —

Странное было дело —
жизнь на планете кипела,
кипела и не сдавалась.

Я в электричке мчалась
и думала: «Странное дело —
жизнь на планете кипела.
И кому это нужно,
чтобы мы жили дружно
и никогда не болели?
(в вагоне народную пели)
Да, странное было дело,
я никуда не успела,
а может быть, не хотела.»

Так думала я, засыпая,
и век шёл какой — не знала.