Письмо

За окном лакает молоко тумана кот,
будто капли — с крыши в октябре.

Нами почти что полностью завален год
и опрокинут на лопатки. Я спешу к тебе
с письмом или отчётом, как окунулся,
вышел за порог и полетел всем телом,
будто бы со спуска своих лет вернулся
в те места, что детства след хранят.

Я видел невообразимые места, и как
бы я хотел, чтоб ты увидела их! Я б взгляд
твой в сердце сохранил, как сохраняют
в нём дом, где вырос и воспитан был.
Там сердцем я пропал.

Скорее рассказать хочу, что изменилось здесь.
(Мне кажется, что, к счастью, ничего.
Мне кажется, что, к сожалению, так сильно
изменились мы. Здесь больше плач о ностальгии и былом,
чем восхищение о том, как сильно вырос).

Видно издали, как низко сели все дома,
что голубые башенки церквей стали светлее,
чище, ближе к Богу. Хотя вот раньше — до попа,
с его церквами, было как до лампы. В это поверив,
ты будешь считать меня безумцем, дураком без глаз,
но я сегодня был на улице, по всей длине которой,
из каждой её точки, каждого крыльца, — смотря на юг, —
видна аквамариновая колокольня, что особенно
прекрасна под пеленой второго октября, которую
Господь, пролив парное молоко, забыл пятно
убрать куском белой рубахи, краем рукава.

Я был на улице, где жил давным-давно.
Дома там стали ещё меньше.
Мне кажется, не я в воспоминаниях иду ко дну,
а они тонут в тоске и грусти обо мне.
Но это — лирика. Там просто местность вся — болото.

Мне так их жаль — все мои старые дома,
тропинки, ямы, куда соседи высыпали по утрам золу,
калиток скрип, что научился различать на слух —
кто показался утром или вечером заполз назад.
Такая жалость свойственна поистине живому существу.
Я так жалею лишь дома и кошек. Ещё воздам
своей мечте! Вернусь сюда, забросив все дела,
помладше лет на двадцать, и чтоб со мною — все мои друзья,
родные, и, близкий уху, собаки дикий лай.