Четыре слова о вещах

1.
сегодня
праздник похорон
собственной грусти
если бы вещи
говорить умели смело
они бы бродского заверили,
что в них совсем не пусто.
внутри них не пыль,
вещь в себе,
сама по себе,
это постстиль.
внутри вещи чувства
но вещи молчат,
и никто не мешает нам
унижать молчаливых
во имя искусства.
танец собственного пульса,
я молчу,
но я не вещь и я не струсил.

2.
я иду к входной двери,
внутри
у предметов пыль,
это же ложь,
(хотя правильно клади)
другими словами —
всё неправда,
ведь вещь
нельзя смолоть в порошок,
значит в вещи отрава.
мне уже
опротивела тьма,
свет я люблю не больше,
но при нём
можно читать,
может творить художник,
опять же, это всё
не важно очень,
ведь если тьма противна
до точек,
значит время начинать
повествования,
балладу о герое,
кто решил,
что нет глупее
ожидания занятия
и ожидания занятия.
время пришло говорить,
говорить о том,
на что хватило Даля,
я смогу сказать о многом,
если что-то
будет стоить
дороже, чем моё молчанье.
молчание ведь золото,
получается,
слово никому не сдалось,
(если это не последнее слово,
которое удалось)
но если вначале
было слово,
значит слово не сдалось.

3.
герметичные предметы
раздражают более
я не игрок,
но я играю в бисер с маркони.
мы сидим в разных
одиночных камерах,
я пытаюсь передать ему
ходы морзянкой,
кричал через стену,
но у него
альцгеймер,
он умер ноунеймом,
рассыпался прахом,
предал канта,
не став
прославленным девиантом.
играю в слова
с девушкой-sonne,
но она молчит,
её почему-то волнуют
лишь мои ладони
незаконны
все эти
посторонние в вагоне,
я закрываю купе и глаза,
надеясь очнуться
на её балконе.
я просыпаюсь в автобусе,
там всё та же бабка
и голая еврейская девушка,
я молчу,
чтобы не тратить
серебро попусту,
ведь выходить
уже на следующей.
я снова проснулся,
на моих ногах чужие плечи,
то есть, конечно,
на плечах ноги,
но об этом
не может быть и речи,
никто не вечен,
я тут же бегу в ресторан
заказать миноги,
чтобы облегчить
жизнь печени.
я просыпаюсь вновь,
кажется,
я жду свою любовницу,
надо убраться,
ведь Рита
приходит лишь на троицу.
я думаю о происходящем,
возя тряпкой
по бюсту
Гребенщикова:
вся любовь —
чьё-то чужое слово,
об этом
уже кто-то говорил,
надоело повторяться
из старого в нова,
словно через плеяду снов, но
я заправляю прядь
за ухо твоё,
в любви нет глагола
и я повторяю
чужие слова снова.
я помыл посуду,
оттёр грязь повсюду
перед приходом Риты,
она любит красоту
и не терпит
на гладких поверхностях пыли.
я целовал кошку,
ту самую,
в вязанному свитере,
было всё также тошно,
в этом рогожкинском питере.
гуляю по Лиговке,
среди фриков и мэготов,
передвигаясь
окольными путями
по чужим методам.
со скрежетом,
выдираю из карманов
и музыкантам
кидаю мелочь.
каждый на улице поэт,
ждущий встречи,
Бог и последняя сволочь,
что по полу волочит
свои поводья от волчков,
и крутит свой волчок,
чтобы понять
сон это
или
пророченный злой рок.