Ну углу

Стою на углу, у булочной,
смотрю сквозь прохожих,
Немного укрываюсь от холода,
чувствую их кожей:
Из этого дым валит,
А тот вон,
в такой забавной зелёной куртке,
в душе,
хм.., как правильнее сказать…
не брит что ли…
У неё умерла мать.
А она ему продолжает врать,
Но живёт с ним, словно поневоле,
Привычно так, и уже совсем не замечая боли,
Как все в общем (как она считает),
А тот, другой, её который,
без неё сегодня улетает.
Да и видел-то он её дважды всего и то — во сне,
И не серьёзно это конечно всё было — по весне…
Хотя, он даже писал ей однажды что-то,
А она отвечала,
но он решил, что почудилось,
что принял её за кого-то…
Ладно, не важно, да?
Продолжаем вглядываться.
Правда горожан пугает,
когда кто-либо не официальный так прикалывается.
Думают: «И чего он стоит и смотрит?
Настроение только портит!» — Ну, это я уже фантазирую,
да чего уж там — привираю,
На самом деле, все думают только о себе,
это мы точно знаем.
Поэтому, я сейчас — городская мебель всего лишь,
Даже если подходить и спрашивать:
«Помнишь,
Ты был когда-то маленький,
Пускал по ручьям такие смешные бумажные кораблики?» — Хотя, для тебя они тогда вовсе и не были смешными,
Ты же жил прямо на них,
вместе с ними.
Но, так можно из мебели превратиться в сумасшедшего,
Рядом со всеми не шедшего,
Завалившимся на бок,
с катушек съехавшим
Или вообще каким-нибудь «понаехавшим».
И конечно я не боюсь показаться наивным,
Но предательски срабатывает инстинкт самосохранения
и это невыносимо.
Хотя, в конце концов — это моя работа.
Просто немного грустно становится отчего-то.
Хочется растрясти, всё по местам расставить,
Но останавливаешь себя, дескать: зачем лукавить?
Признайся — это же банальное бахвальство,
Понабрался где-то нахальства и…
Но тут уже внутри бурлит,
клокочет — Взорваться, выплеснуться хочет.
И не в силах сдержаться,
Падаешь на какое-нибудь возвышение,
И начинаешь говорить обо всём этом…
И немного успокаивается
жжение.