Бездомная муза

Что восемнадцатый, что двадцать первый век —
странный поэт человек:
пишет, когда ему плохо.
Чист лист,
когда сытая совесть молчит —
дрыхнет дурёха.
Худшие опусы примут на ох и ах,
лучшие — в лакированных дремлют столах
до поры,
когда от предрассудков освободятся миры.
Мечты, как в юности, не унять.
Пора просыпаться.
Уже не шестнадцать,
но я по-прежнему тем весенним эфиром дышу.
Легко.
Просто пишу,
Просто иду пешком.

Город маленький, жилистый, дымный.
Дома то строили, то сносили.
Филармонию даже просили.
Пестрит торговая кубатура.
Культура —
стране обуза.
Встречаю голодную музу.
Плачет.
Негде жить.
К себе не могу.
Квартирка итак переполнена:
шкаф, пианино, компьютер, фен,
летит Шопен,
скорбит Рахманинов,
давит Бах,
вдохновение тихо сопит в запыленных углах,
фикус дрожит на окошке,
теряя листву,
горластые кошки,
ими пропитаны стены…
Ну, куда я тебя дену?

В стылом сыром феврале
тянет в тепло.
Бегством спасаюсь от колкого ветра, а может быть, от себя —
в облако-шарф, в авто, в капюшон, в наушники —
цыкать неистово музыкой лучшей.
Небо соткало тяжёлую серо-стальную парчу.
Снова куда-то лечу
с тонной бесценного книжного груза.
За мной увязалась бездомная муза.
Ноет Эвтерпа.
Где-то играет джаз…
Стихи? Сейчас?
Ни полслова!
Как ты могла?
Я в полном своем непорядке!
Столько всего…
Дела.
Вот только муза скорее мечтает добраться до моего стола.
Нашла свободные уши!
Мой гран батман до бордюра
через гигантские лужи —
верх балетной эстетики.

В постылой конторе —
сплошная бюрократическая арифметика.
Полки, полки,
бестолковые толки,
Праздные разговоры,
женские споры
о том, что начальники все как один — волки,
что к сильному полу, увы, нет доверия,
что этот февраль — сплошная вода,
что в этом сезоне дико немодно быть в розовых перьях,
а розовые очки — можно и навсегда.

Двадцать ноль пять.
Переулок.
Меня поглотил супермаркет.
Хочется к чаю хрустящих булок.
«Копеечке» вновь отдаю свою кровную тыщу.
Вот бы придумали банки с духовной пищей!
Есть искусство
круглые сутки без майонеза…
Но я человек.
В кармане — бездушный чек.
В руках — пакет.
Булок сегодня в продаже нет.

Возвышенная и прекрасная
тащится сзади, словно бездомная псина.
До лакированного стола —
миллион и два шага,
а я и двух не могу осилить.
Снова — до запятой, до точки—
блаженная шепчет и шепчет.
Фразы длиннее, крепче,
сплетаются прочно,
вяжутся в строчки.
Особо громкие — в коричневый переплет.
Здесь кульминация:
Муза уже не плачет, а дико орет!
Таскать ее за собой —
тяжёлая ноша.
Боже…
Кто ей закроет рот?

Дом для каждого писаря — благо.
Кофе,
простой карандаш грифельный,
дружный с поэзией, не согласный с рифмами,
мелованная бумага,
королева терпения безграничного,
хранитель общего достояния и личного.
Кошки свернулись калачиком мирно.
Тридцать квадратов на одного — было бы слишком жирно.
Места не жалко.
На подоконнике скромно цветут фиалки,
бархатным счастьем своим наполняя горшок.
Всем хорошо
и ничего не нужно
после горячей ванны и вкусного ужина.

Муза с томиком Гёте вопит на диване:
— Ах, классическое образование!
Жили же люди-книги, люди-эпохи, люди-ценности —
и здесь не оставить, и с собой не унести!
Так и останутся незагугленными, неоцифрованными,
в социальные сети заживо незамурованными.
Не то, что вы!
Поколения,
где главные слоганы — Лень и Я,
где вместо души — ничем не задетые нервы,
где каждый второй думает, что он первый,
где можно прославиться несуществующим делом,
где ценят белое в черном и чёрное в белом,
где мямлящие по слогам метят в платоны, декарты, канты,
а с дурного разбега туда попадают даже олени клауса санты,
рвутся в паэты-песатели
русского языка кромсатели!

С маленькой буквы без запятых
мне от музы — под дых!
Допустим.
(смайлик неописуемой грусти)
Некрасов — про матушку-Русь, про народ, до слез.
Есенин — хмельной заклинатель русских берез.
Блок — о ночных фонарях у старинной аптеки.
А в нашем безумном веке
о чем рассказать?

Мудрая цедит:
— Безумно по-своему каждое время.
То с вами не те, то вы не с теми,
то роль должны играть не ту.
Лишь тот поэт, кто замечает в обыденном невиданную красоту.
Смотри, как за городом тонет закат,
как в сумерках птица летит в райский сад,
скорее всего, ворона,
но это уже не ее вина.
Ведь даже ворона любуется тем,
как в ясную полночь бескровна луна…

— Луна? :)
Кто сейчас об этом услышит?
К реальности ближе:
Как ловкие пальцы скользят по экрану,
как полнятся транспортом улицы рано,
как выпрямляют круглую землю метро, шоссе, тротуары, мосты,
как возвращают утраченное
салоны неувядающей красоты,
как тает мираж виртуально прокрученных лент:
с каждой секундой — новые лица,
надо успеть засветиться,
мелькнуть бесполезностью
в хронике прозрачных лет.
А лучше — банальный скандал.
Проспал?
Отсутствуешь в списке?
Значит, тебя попросту нет.
Сложно порою,
Но так всё устроено.
Днём — на работу работать как роботы,
Вечером, отодвигая хлопоты — в тесный модный бедлам,
in-три-раза-по-sta-gramm
#мыотдыхаем #завидуйтемолча
(здесь восклицательных знаков полчище)
Паттерны — телодвижения.
Темно. Такси. Туман. Торможение.
После — перезапустить приложение.

Утром записка:
Вы — нелепые дети цивилизации и ее заложники.
Ушла к художнику.
Звать Леонардо.
Уже далеко.
Искать не надо.

Гну непослушные пальцы до хруста.
Пусто.
Сочатся из хлипкого крана мысли.
Слова в тишине повисли.
На воздух!
Кутаюсь в воротник.
Холод бензиновый —
мой наставник, мой духовник.
Еду. Куда? Зачем?
Водитель — «Конечная».
Конечно я
беспечный его пассажир.
Беру на последние мороженое,
транжира.
В ладони бряцает медь.

А здорово всё же смотреть,
как за городом тонет бордовый закат,
как в сумерках птица летит в райский сад,
скорее всего, ворона,
но это уже не её вина.
Ведь даже ворона любуется тем,
как в ясную полночь бескровна луна…
Такое не купишь и не продашь.
В руках карандаш.
И муза совсем не нужна.
Что восемнадцатый, что двадцать первый век —
Странный поэт человек…